Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

16 февраля 1928. Четверг

В сущности, я делаю преступление: упрямо, упорно и настойчиво разрушаю свой организм. Мой организм и так уж достаточно подломлен, а я хочу его доконать и добиваюсь этого систематическим недоеданием. Да, я голодна. Да, я всегда хочу есть. Потому-то у меня и слабость такая, что я буквально шатаюсь. Поем немножко — и лучше. Но не в этом беда. Не в этом — самое страшное. А в том, что получается какая-то двойственность, какая-то двойная жизнь, ложь. Ведь я делаю преступление. Совершенно сознательно. Вместо того, чтобы искать работу и стучаться в какие-то двери, выпрашивать пособия, — я лежу под теплым одеялом и сплю все дни. Лежу и сплю уже потому, что часов с двух у меня уже нет сил ничего делать. Поднимаюсь тогда, когда надо делать ужин, и только потому, что надо что-то приготовить к приходу Юрия.

А почему не говорить правду?! Да потому, что мне надо как-то оправдать свое существование, т. е. свое безделье. И я привожу себя в такое состояние, когда уже, действительно, не смогу работать. Без кавычек. А для чего? Да для того, чтоб скрыть свой стыд. А мне стыдно, прежде всего и больше всего перед Юрием, потому что я вишу у него на шее, потому что я ему ничего этого сказать не смогу, потому что он это все равно знает. И вообще тут такая путаница, такой страшный узел. А ведь, если я ему лгу, если я для него играю эту комедию, так значит, всей любви конец. Ведь все можно простить, кроме лжи.

19 февраля 1928. Воскресенье

Вечер. Один из немногих вечеров, когда мы оба дома. Юрий лежит на кровати и читает Вл<адимира> Соловьева. Я убрала со стола после чая и взяла дневник. Что я буду писать? Ведь у меня ничего нет. Юрий сейчас буквально горит идеей «Свободной трибуны». Она захватила его целиком. Я никогда еще не видела его таким возбужденным и взволнованным одной идеей. Волнуется, говорит без умолку, бегает к Обоймакову, летает к Карпову. На него весело смотреть.

А я его совсем как-то и не вижу. Все вечера он уходит: понедельник — к Ладинскому, вторник — на Милюкова, среда — дома, четверг — на семинар Эльяшевича[116], пятница — либо на Эльяшевича[117], либо к поэтам, суббота — «трибуна». Вижу я его короткое время за ужином, когда он приходит усталый с работы, немножко и распускается, и правда, устает и потом, поздно вечером, когда я уже совершенно устаю и сплю. А тут еще весна начинается, воздух весенний, опять — тревога, и взволнованность, и сны. Готова спать все сутки напролет.

Вчера Юрий пришел с собрания во втором часу. Лег.

— Ты спишь?

— Нет, не сплю. Ну, что было? — и глаза слипаются. Нет сил бороться. Начал что-то рассказывать. Хотел поласкать меня, понежничать. А мне почему-то досадно стало, и сон ломил неимоверно. Не пошевелилась. Мы с ним давно ни о чем не говорили, кроме правового социализма, и то говорил он, а не я. Только, когда мы ляжем рядышком под одеяло, Юрий до конца принадлежит мне, а не социализму, не «трибуне», не поэтам, не Институту, не своим книгам. Но тогда меня обвивает сон.

И опять, как в былые давние ночи, волнует и ласкает мысль о нем. Мысль о нем заменяет его, реального. Моя беда, мое горе, что я не горю тем же огнем, что и он. Половые отношения начинают надоедать и не удовлетворяют так, как в первые ночи. Разговоры только о социализме или об отцах и детях. Но разве его вина, что я потушила свой маленький огонек, если он был когда-нибудь: что мне нечем жить, только им, им одним, отдать целиком всю свою жизнь и всю себя — ему.

28 февраля 1928. Вторник

В субботу были в «Трибуне». Доклад делал Обоймаков о национальных меньшинствах. Оживленные и страстные прения. Интересно. Но Юрий уже ни о чем другом говорить не мог.

Появилась некоторая отчужденность. Когда он загорелся своими идеями, когда говорит о них — он становится безнадежно далек от меня. Тут уже ничего не поделаешь.

Воскресенье, как все праздники, прошло в напряженном и тревожном состоянии. С Юрием почти не видалась. Он каждый день куда-то гонял, с кем-то говорил, а вечером у нас были Обой-маков и Борщ. Кричали и спорили. Л когда остались с Юрием вдвоем, я легла и почувствовала всю свою ненужность в данный момент. Притворялась, что очень хочу спать, и обидела его.

Вчера и у него было невозможное состояние. Пришел он, поужинал и лег. Вижу, что сильно не по себе. Подошла, приласкала. Успокоила. Юрий очень чуток, до болезненности.

1 марта 1928. Четверг

В одном месте Алданов говорит, что каждый человек известной эпохи любит «по какому-нибудь писателю», так Шталь любил по Карамзину[118], а мы, несомненно, любим по Кнуту Гамсуну.

Однажды, очень давно, Юрий сказал: «Какое счастье, что мы с тобой оба — поэты. Это было бы страшной трагедией, если бы один из нас горел этим, а другой — нет». Один из нас — социалист и горит этим, а другой — нет. Страшная трагедия?

Я думаю, что эта трагедия для нас обоих.

Вчера у нас была Наташа. Говорили обо мне.

— Тебе не бывает скучно?

— Нет.

— А я все думаю о тебе: кого ты видишь, где ты бываешь; и мне показалось, что твоя жизнь не то что пуста, а так… какая-то тоненькая ниточка. Все, что было до сих пор, все, что ты делала и говорила, все свелось к одной точке, как лучи, и от этой точки потянулась прямая ниточка. И ты так и будешь идти — все прямо, прямо, никуда не сворачивая, и будешь себя уверять, что тебе и не хочется.

— Да, конечно, мне и не хочется.

— Да, но это так не вяжется с тем, что ты была в Сфаяте, в монастыре, да и здесь.

Я не пойму, что у нас происходит с Юрием. Несомненно, игра в героев Гамсуна. Но и что-то другое. Когда вчера мы легли, потушили свет, я вдруг просто физически почувствовала, как что-то горячее и тяжелое, как расплавленный свинец, заливает мне грудь. Мне захотелось стонать. Юрий был страшно усталый, ему все не можется, и он меня страшно беспокоил.

И все время напряженное ощущение своей ненужности. Иногда кажется, что я сейчас больше всего нужна Краузе, той русской, которая лежит в госпитале. Я ей хоть книги меняю в библиотеке. И потом она очень одинока, к ней никто не приходит, и она бывает всегда рада мне.

— Вы мой добрый гений. Мне вас Бог послал.

А меня это трогает.

6 марта 1928. Вторник

Вчера на собрании «Дней» видела Керенского[119].

В это сердце вся кровь его быстроХлынула — к славе, схлынув со щек.Вот оно бьется. Руки министра.Рот и аорта сжаты в пучок.Весь вечер смотрела на него.

С Юрием что-то неладно. Страшно меня беспокоит. Хоть обратиться к врачу по нервно-половым болезням. Я хочу, чтобы он пошел скорее, а денег нет. Это тем более мучительно, потому что в этом-то уж виновата я. Заработать негде, думаю, на чем бы еще сэкономить. Хожу в госпиталь пешком, но во сколько недель накоплю нужные 20 фр<анков>? А стихов «рыжий диабетик» не печатает[120]. Господи, что же делать? Больше сократиться не в чем. Если б он знал, как это меня мучает!